— Ну, само собой. Хоули, да что с вами? Совсем рехнулись? Это, наверно, освещение такое. Физиономия у вас какая-то зеленая. А я тоже позеленел? Уж не собираетесь ли вы отказываться?
— Я еле удержался, чтобы не дать ему пинка в зад.
— Ну кто еще на такое способен? Только вы да динозавры.
— Он сказал, все так делают.
— Нет, не все. Потому что не всем удается. Считайте, что вам здорово повезло.
— Это нечестно.
— Почему? Кому это во вред? Что тут противозаконного?
— Значит, вы бы согласились?
— Согласился? Да я стал бы на задние лапки, только дайте! В нашем деле все лазейки закрыты. В сущности говоря, если ты простой банковский служащий, а не директор, так для тебя любое ухищрение противозаконно. А вас я решительно не понимаю. Что вы тут мудрите? Если бы вы обирали вашего Альфио, я бы сказал, что это не совсем порядочно. Но ведь дело обстоит не так. Вы оказываете им любезность, они оказывают вам. А их любезность эдакая хрустящая, зелененькая. Не будьте идиотом. У вас жена, дети — надо и о них подумать. Воспитание детей что-то не дешевеет, и не предвидится, чтобы подешевело.
— Пожалуйста, уйдите отсюда.
Джой Морфи со стуком опустил на прилавок недопитую бутылку.
— Мистер Хоули… Нет!.. Мистер Итен Аллеи Хоули, — ледяным тоном сказал он. — Если вы думаете, что я способен совершить бесчестный поступок или вас на это подтолкнуть, подите вы знаете куда!
Джой с величественным видом зашагал к дверям кладовой.
— Да нет, я не то хотел сказать. Совсем не то. Джой! Честное слово! Просто у меня сегодня и без того тяжелый день, то одно, то другое. И потом — этот ужасный праздник. Ужасный праздник!
Морфи остановился.
— То есть как? А, да! Понимаю. Я все понимаю. Вы верите мне?
— И так каждый год, с раннего детства… только год от году мне все тяжелее, потому… наверно, потому, что понятнее. Я слышу эти слова, и в них звучит такое одиночество: «Lama sabach thani»[5].
— Знаю, Итен, знаю. Но теперь уже скоро, уже недолго осталось, Итен. Забудьте мою вспышку, ладно?
И железный пожарный колокол ударил на башне ратуши — один-единственный раз.
— Кончилось, — сказал Джой-бой. — Теперь все, до следующего года. — Он тихонько вышел в переулок, без стука притворив за собой дверь.
Итен поднял шторы и снова открыл лавку, но торговля в эти часы шла вяло — несколько картонок молока и кирпичиков хлеба ребятишкам, маленькая баранья отбивная и банка зеленого горошка мисс Борчер к ужину. Люди просто не показывались на улице. За последние полчаса, пока Итен прибирал перед закрытием, к нему никто даже не заглянул. И он запер лавку и уже вышел на улицу, как вдруг вспомнил, что ничего не взял для дома. Пришлось вернуться, набрать две бумажные сумки всяких продуктов и снова все запереть. Ему хотелось спуститься к набережной, поглядеть, как серые волны колышутся там среди свай пристани, вдохнуть запах морской воды, поговорить с чайкой, которая — клюв по ветру — стояла на буйке. Он вспомнил стихотворение одной поэтессы, когда-то давным-давно пришедшей в экстаз при виде скользящей спирали чайкиного полета. Стихотворение начиналось так: «В тоске иль в счастье крылами веешь, стихии дочь?» Вопроса этого поэтесса так и не выяснила, да, вероятно, и не стремилась выяснить.
С двумя тяжелыми сумками в руках, полными праздничных закупок, было не до прогулки. Итен усталыми шагами прошел по Главной улице и свернул на свою Вязовую к старинному дому семьи Хоули.
Глава 2
Мэри отошла от плиты и взяла у него одну сумку.
— Мне столько всего нужно тебе рассказать. Просто не терпится.
Он поцеловал ее, и она почувствовала, какие у него сухие губы.
— Что с тобой? — спросила она.
— Устал немножко.
— Но у тебя же было три часа перерыва.
— Мало ли там дел.
— Надеюсь, ты не в миноре?
— Такой уж день — минорный.
— Нет, день сегодня замечательный. Подожди, ты еще ничего не знаешь…
— Где ребята?
— Наверху, слушают радио. У них тоже есть новости.
— Что-нибудь неприятное?
— Ну почему ты так говоришь!
— Сам не знаю.
— Ты плохо себя чувствуешь?
— Да нет! Вот пристала!
— Такие радостные новости — нет, подожду до после обеда. Ну, ты у меня и удивишься!
Аллен и Мэри-Эллен кубарем скатились вниз по лестнице в кухню.
— Пришел! — сказали они.
— Папа, у тебя в магазине есть «Пике»?
— Корнфлекс? Конечно, есть, Аллен.
— Принесешь нам несколько коробок, а? Это те самые, где надо вырезать маску Микки-Мауса.
— Не великоват ли ты для Микки-Мауса? Эллен сказала:
— Крышку с коробки срезают, потом надо приложить десять центов, и они пришлют такую штуку для чревовещания и как ею пользоваться. Только что передавали по радио.
Мэри сказала:
— Расскажите папе, что вы собираетесь делать.
— Мы хотим участвовать во всеамериканском конкурсе на сочинение «Я люблю Америку». Первая премия — поездка в Вашингтон, встреча с президентом, и родители тоже. И вагон всяких других премий.
— Прекрасно! — сказал Итен. — Но о чем речь? Что от вас требуется?
— Это херстовские газеты! — крикнула Эллен. — Объявили по всей стране. Надо написать сочинение на тему «За что я люблю Америку». Кто получит премии, тех будут показывать по телевизору.
— Блеск! — крикнул Аллен. — Скажешь, плохо? Поездка в Вашингтон, гостиница, театры, к президенту и мало ли чего еще! Скажешь, не блеск?
— Скажу: а школа?
— Это летом. Премии объявят четвертого июля, в День независимости.
— Ну что ж, тогда пожалуйста. А на самом деле что вы любите — Америку или премии?
— Слушай, отец, — сказала Мэри. — Не порть им удовольствия.
— Я просто хочу отделить корнфлекс от Микки-Мауса. А они все валят в одну кучу.
— Папа, а где это можно взять?
— Что где взять?
— Ну, вроде кто чего об этом писал.
— У твоего прадеда было много хороших книг. Они на чердаке.
— Какие? Про чего там?
— Ну, например, речи Линкольна, и Дэниела Уэбстера, и Генри Клея. Можешь полистать Торо, или Уолта Уитмена, или Эмерсона. Да и Марка Твена. Они все там на чердаке.
— Папа, а ты сам их читал?
— Твой прадед был мой дед. Он читал мне вслух кое-когда.
— Ты поможешь нам писать сочинения?
— Тогда они будут не ваши.
— Ну ладно, — сказал Аллен. — Только не забудь принести «Пиксов». В них ведь железо и много всего полезного.
— Постараюсь не забыть.
— Можно, мы пойдем в кино? Мэри сказала:
— Вы же собирались красить пасхальные яйца. Они уже варятся. После обеда можете заняться этим на южной террасе.
— А можно, мы пойдем на чердак посмотрим книги?
— Если не забудете погасить электричество. Однажды там целую неделю горел свет. Это ты не выключил, Итен.
Когда дети убежали, Мэри сказала:
— Ты рад, что они будут участвовать в конкурсе?
— Конечно, рад, пусть только займутся этим как следует.
— Мне просто не терпится рассказать тебе. Марджи сегодня гадала на меня. Три раза подряд, потому что у нее никогда в жизни так не было. Три раза! Я сама видела, какая шла карта!
— О господи!
— Сначала послушай, а потом будешь говорить. Вот ты вечно подшучиваешь насчет высоких брюнетов, а знаешь, что она мне нагадала? Никогда не догадаешься! Ну попробуй!
Он сказал:
— Мэри, я тебя предупреждаю…
— Предупреждаешь? Да если бы ты знал! Мое богатство — это ты.
Он буркнул себе под нос короткое злое слово.
— Что ты сказал?
— Я сказал: невелико богатство.
— Это ты так думаешь, а карты думают совсем по-другому. Она три раза подряд раскладывала.
— Карты думают?
— Карты все знают, — сказала Мэри. — Она на меня гадала, а выходило все про тебя. Ты будешь одним из самых важных людей в городе. Слышишь, что я говорю? Одним из самых важных. И это скоро сбудется. Совсем скоро. Какую карту она ни выкладывала, все деньги и деньги. Ты разбогатеешь.
— Мэри, дорогая, — сказал он. — Прошу тебя, остерегись!
— Ты выгодно поместишь деньги.
— Какие деньги?
— Деньги моего брата. Какие же еще!
— Нет! — крикнул он. — Я этих денег не трону. Они твои и так и останутся твоими. Ты сама это придумала или…
— Она ни словом о них не обмолвилась. И карты тоже ничего такого не говорили. В июле ты выгодно поместишь деньги, и с этого все и начнется — одна удача за другой, одна за другой. И как это хорошо получилось! Она так и сказала: «Ваше богатство — это Итен. Он будет очень богатый человек, может быть, самый важный во всем городе».
— Чтоб ей пусто было! Какое она имеет право?
— Итен!
— Отдает она себе отчет в том, что делает? А ты отдаешь себе отчет?
— Я хорошая жена, а она мой хороший друг — вот в чем я отдаю себе отчет. И мне не хочется затевать с тобой ссору, когда нас слышат дети. Марджи самая моя близкая подруга. Я чувствую, она тебе неприятна. Значит, ты ревнуешь меня к моим друзьям — вот и все. Я весь день радовалась — так нет, надо все испортить! Это очень нехорошо с твоей стороны. — От разочарования и досады лицо у Мэри пошло пятнами, ей хотелось отомстить за эту помеху ее снам наяву. — Скажите, какой умник нашелся! Сидит здесь и разносит людей на все корки. Ты воображаешь, что Марджи это подстроила? Вот и нет, потому что я все три раза сама снимала. Но если б даже она подстроила, так зачем? По-моему, только из добрых чувств к нам, по дружбе и желания хоть как-то помочь. А по-твоему, умник? Ну, придумай какую-нибудь гадость, придумай!
